Призыв собрать миллион подписей в поддержку принятия беженцев на момент написания поста уже был почти исполнен, за пару часов будет желанный миллион.
Мне же этот порыв необузданного гуманизма (вот, небедные братья-мусульмане из Саудовской Аравии, Эмиратов или Кувейта не желают принять братьев-арабов, а исландцы готовы селить их у себя по квартирам) неожиданно напомнил странный роман "Человек-язык" не очень известного писателя Анатолия Королёва. Суть романа изложена в аннотации:
"Герой психологического романа `Человек-язык` - уродец с патологически огромным от рождения языком. Чтобы выжить, он притворяется душевнобольным и немым. Его тайну узнает чета двух идеалистов, врач и его невеста, которые любой ценой пытаются обеспечить несчастному условия для нормальной жизни. В своей жертвенности они доходят до края и поступаются собственным счастьем: невеста врача становится женой урода. Но их усилия терпят крах: после брачной ночи бедняга бежит из дома и погибает в скитаниях".
Думаю, аналогия понятна - исступлённая жертвенность идеалистов и всё такое.
Любители постмодернистского чтива могут прочесть роман целиком: Человек-язык. Я же предлагаю для затравки тот самый, драматический момент самопожертования:
"Вечером Ташин порыв любящей жалости находит законное продолжение в разговоре с суженым.
Она решительно вышла на балкон, где в летних сумерках и в сторожевой тишине после дождя ее Антон докуривал сигарету, и сказала со всей силою сострадания:
— Хочешь, я отдам ему всю свою жизнь?
(Англичанин скажет сразу — это натяжка. Такой поворот в истории чудовища невозможен... Увы, вся Россия — сплошная натяжка истории.)
Кирпичев вздрогнул от нападения сокровенного голоса и попытался заслониться вопросом:
— О чем ты?
— О Муму. Я стану его первой женщиной, понесу от него и рожу здорового мальчика или девочку. И у меня станет двое детей — он сам и его ребенок. Хочешь?
Антон потрясенно молчал — милосердие справедливо достигло наивысшей точки кипения: жертвы.
— Думаешь, не смогу? — истолковала Таша на свой лад его немоту, — еще как смогу. И мы будем несчастливо жить до гробовой доски и не умрем в один день и час, чтобы не оставлять друг друга в одиночестве.
И она улыбнулась кипящим ртом жалости.
“А как же я?” — хотел вымолвить он, но не мог: ведь сказать так — значит отменить все, что они сделали для Муму прежде, и поставить предел милосердию. А он не затем явился на свет, чтобы ставить препоны для милости, не затем.
И все же.
— Но он и без того уже и есть наш общий ребенок, — ответил Антон, потрясенный вдобавок еще и неизвестным чувством в душе. И тут же и догадался: это жжение — ревность. И к кому? К Муму!
— Решайся, милый, — она поцеловала Антонову щеку и так же стремительно, как появилась (грозовой ласточкой), унеслась в сумрак сырого вечера.
Оба были настолько взволнованы взаимной решимостью идти до конца, что не заметили Муму, который нечаянно стоял у двери на балкон, куда просто не успел шагнуть из темноты столовой — услышал торопливый шаг по винтовой лестнице, перестук каблучков снизу вверх из прихожей в гостиную. Таша! Замер, уцепился за угол рояля с поднятой крышкой, увидел ожог белого платья в ликующем ветерке, отступил в темноту еще глубже, забился в щель между фортепьянным краем и витражной дверью, умер.
И он все слышал!
С белой повязкой вокруг руки, больной от аромата ее духов.
Весь разговор от начала и до конца!
А когда Таша помчалась, с тем же градом перестука, по лестнице вниз, — ошеломленно шмыгнул в свой флигель, где мигом погасил настольную лампу, чтобы в полной темноте без помех света пережить снова сладкий ужас того, что услышал: Таша согласна прожить с Муму до гробовой доски."
